Зима уже не та

Наслаждалась зимой Наталья Недзвецкая

Мы вышли на крыльцо. Плотная темнота выжидающе стояла на краю светового пятна, и было тихо. Удивительно тихо. В этой чёрной войлочной тишине, как на пустой сцене, подсвеченный фонарями, медленно и торжественно падал снег. Сразу стало светло, как будто снег вобрал в себя сияние лампочек.

— Наша первая зима... — еле слышно проговорил он.
И я поняла, что зима даётся, чтобы её пережить.

Время, когда каждый шаг не остаётся незамеченным, — оставляет след. Пусть его и заметёт через пять минут, но ты знаешь, что вот он, под ногами — куда-то тебя ведёт и кого-то привёл к тебе. И невыносимо смотреть на гладкий белый лист, понимая, что потому-то он нетронутый и чистый, что ты стоишь, запрокинув голову — намеренно, чтобы дать шанс подойти сзади, подкрасться, положить руки на талию, развернуть.... Ты стоишь, подняв к небу лицо, смотришь на набитые ватой тучи, и то ли снежинки тают на глазах, то ли мир расплывается пятнами, потому что ты, не заметив, плачешь, а он к тебе так и не пришёл...

— Замёрзла? — спросил он. — Давай сюда руки.
Сейчас он был рядом, и я покорно протянула покрасневшие и вправду озябшие ладошки. Он взял их в свои и нырком отправил в карман. Ничего не оставалось, как подойти к нему поближе и прижаться щекой к толстому, в изморози, шарфу — я доставала только до груди. Мои руки грелись в его карманах, он дышал на мой затылок и поглаживал пальцами линию любви — так уж получалось... и я подумала, что зима сближает покрепче беззаботного, самодостаточного лета. А если наша любовь замёрзнет — то, наверное, оттает по весне, прорастёт новыми листьями.

Мы будем беречь её: ездить на дачу, долго гулять по заиндевевшему лесу, разинув рты: «Ёлки в сорок этажей! Как думаешь, сколько им лет? Я слышал, что они живут целыми ты-ся-че-ле-ти-я-ми», сыпать за шиворот снег с веток, наперегонки бежать к дому, который к нашему приходу некому было натопить, разводить варенье кипятком, потому что горячий морс — самый быстрый способ согреться, «а бабушка говорила, что малиновое варенье — от простуды».

Почему-то первый снег ложится обязательно к вечеру, когда день устал, да и мы умаялись и вскидываемся удивлённо, как дети, заметив «белых мух», спешим поделиться друг с другом: «Ты видел? Снееег! Да-да, это точно снег». Зима уже не та, а снег пахнет так же.

— У снега нет запаха, — возразит кто-то.
Ну что вы. Скажете тоже. Снег пахнет чистотой, подмёрзшими яблоками-дич- ками, так и оставшимися на рыжей траве, и хрусткой корочкой на лужах. А сильнее всего — свежестью. Помню, как радовались мы, заметив на варежке резные снежинки; задирали кверху лицо и ловили хлопья снега языком.

Привычная картина за окном превращается в чёрно-белый эскиз: строгие линии деревьев и по контрасту — обманчиво пухлые, как сахарная вата, свежие сугробы. То ли сладкая пудра, то ли взбитые сливки, шаг в сто- рону — и ухнешь вниз, и хорошо, если по колено. В детстве я подставляла стул к высокому подоконнику, чтобы разглядеть — пора уже или не пора? И неслась через три ступеньки, чтобы поскорее вываляться в белом. После, в подъезде, высунув язык, старательно сдирала с рейтуз намёрзшие куски, и они глухо звякали, падая на выложенный плиткой пол.

Идти по улице, по яблочному хрусту, подойти к незнакомому подъезду, встать на цыпочки, чтобы дотянуться, и, хихикая (понимаю же, нельзя), оторвать с бахромчатой крыши длинную сосульку. Грызть её, стылую, отчего-то горькую, но чарующе прозрачную и звонкую, чувствуя, как сводит зубы и как тает во рту, нагреваясь за секунды, ледяной кусок. Перекатывать его во рту или выплюнуть под ноги да пойти дальше, слепить снежок, крепко сжимая ком в варежках, потому что самое в этом деле приятное — не отметить белым самую середину столба, а, избавившись от снежка, выкусывать с шерстяной ладони ледяные комочки, рискуя захватить и варежку, и тогда противно заскрипит на зубах...

— О чём думаешь? — задал он самый дурацкий на свете вопрос, но в этот момент я могла ответить, не выдав ни своих чувств, ни своей тайны: про «Last Christmas» морозным вечером, под аккомпанемент фонарей, когда снежинки, попадающие в глаза, расплываются звёздами. Новогодние колокольчики звенят в голове, и тепло разливается внутри — доброе, заботливое, как бабушкина кофта. Я чувствую, что глаза мои сверкают, с лица не сходит улыбка — и настроение, последние месяцы валявшееся где-то под ногами, взмывает ввысь. Хочется петь что-нибудь дурацкое, трам-пам-пам, и улыбаться собакам и прохожим, и тискать его, и прыгать в объятия, одаривая глупыми прозвищами.

Мороз свалился внезапно, но очень вовремя — как дополнительный штрих. Испуганные, искусанные холодом, забежали погреться в «Детский мир». А там со всех сторон ангелочки и зайчики, стеклянные домики и толстый дед мороз из папье-маше (точь-в-точь как в детстве, откуда только взяли?). Я застыла на месте, не в силах идти. Игрушки просились в руки, и я вспомнила, как в детстве доставали с антресолей большую коробку, где, переложенные тонкой хрустящей бумагой, хранились драгоценные хрупкие фигурки. В маме просыпался художник, она находила какой-нибудь игрушке место и тут же отходила подальше, чтобы оценить композицию. Меня к искусству не допускали, да и получалось, что и говорить, кривовато и скучно.

После, счистив с полозьев летнюю ржавчину, мы спускали с бабушкой санки и тащились (вернее, бабушка тащила, а я наслаждалась) через полгорода к бабНюре, у которой в ожидании гостей непременно томилось на плите что-то медленное и сложное, и никогда я не ела таких замысловатых соусов и удивительных толстых блинов (которые пекли не на сковороде, а в духовке), как у неё. Старушки садились чаёвничать к запотевшему окну, а я, разомлевшая от сытного угощения, забиралась в швейный уголок и перебирала иголки с жемчужными головками, лоскутки, разноцветные катушки, щёлкала «молниями», время от времени поглядывала на стол, где капал в блюдце самовар, и грызла сваренный только утром кусок молочного сахара.
— Согрелась? — спросил он, догрызая самое зимнее на свете мороженое.

Каменистый берег небольшой реки. Шли несколько километров по полям, чтобы его найти.